Лекция 2. Современная растерянность. Знаем ли мы, в каком государстве хотели бы жить?

redletterchristians.org

• Иллюзия простых решений

• Демократия молчаливого большинства, или конец политики

• Конец социального

• Утрата смысла

• Тень власти

В прошлый раз, поставив перед современностью подсказанный Платоном вопрос «Что после тирании?», мы столкнулись с двумя противоположными по характеру соображениями, которые могут быть высказаны в данной связи.

С одной стороны, возникает ощущение, что, обратившись к платоновской схеме рассмотрения форм государственного устройства и соответствующих им типов людей, мы очень быстро отыщем вполне определенные указания относительно того, что представляет собой наше государство и мы сами. Скорее всего простота решения будет обусловлена предельной общностью и абстрактностью применяемой схемы, но тем не менее принципиальный философский ответ будет дан, остальное — дело социологии, которая предоставит более конкретные сведения об интересующих нас областях общественной жизни и поможет проинтерпретировать их в соответствии с выработанным философским определением. Словом, никакой особенной загадки современности нет — достаточно только взглянуть на нее сквозь призму классических концептов, и любая неясность сразу исчезает.

С другой стороны, посещает мысль о том, что как раз наоборот, платоновская схема за прошедшие без малого два с половиной тысячелетия безнадежно устарела: афинский мыслитель IV века до н. э. даже не мог представить себе социальных процессов, которые по своим масштабам и сложности были бы близки к тому, что происходило за последние сто лет в нашей стране. Таким образом, даже на уровне понятий отождествлять тиранический строй с тоталитарным государством XX века попросту несерьезно, и следовательно, никаких значимых выводов относительно современности из такого концептуального хода получить нельзя.

В этой лекции, как и было обещано, я попытаюсь проверить первое из указанных соображений, и на этом мы завершим ту часть курса, которая отведена для развернутой формулировки проблемы, а в следующий раз уже приступим к поискам ее решений.

Иллюзия простых решений

На первый взгляд, диалог «Государство» совершенно ничего не дает для выработки исходной гипотезы в отношении того, что происходит с человеком и обществом после тирании, ведь там ничего не сказано о том, какой государственный строй приходит ей на смену. Однако не трудно предположить, что, оценивая тиранию как наихудшую форму государственного устройства, Платон тем самым недвусмысленно указывает: дальнейшая ее деградация и финальное падение означают исчезновение государства как такового и окончательную утрату его бывшими подданными человеческого достоинства. Возможно, по представлениям Платона, ослабленное непрестанной борьбой с внутренними и внешними врагами тираническое государство оказывается захвачено одним из своих более сильных соседей, а побежденный народ обращается в рабство. Те, кто когда-то еще имели право именоваться людьми, становятся не более чем живыми орудиями, самим своим подданством у тирана и бесславным поражением в войне доказавшими, что они по своей природе относятся к числу тех, кто «может принадлежать другому (потому он и принадлежит другому) и кто причастен к рассудку в такой мере, что способен понимать его приказания, но сам рассудком не обладает» [Аристотель. Политика. 1254b, 20].

Такая интерпретация, кажется, не лишена правдоподобия. Достаточно вспомнить территориальный распад и исчезновение СССР с политической карты мира, рассматриваемые как результат поражения в «Холодной войне». К этому можно присовокупить популярные в некоторых кругах рассуждения об имевшем место с середины 1980-х годов систематическом намеренном предательстве руководством Советского Союза и затем России национальных интересов своей страны, о том, что горбачевская перестройка и гайдаровские реформы осуществлялись по указке из «Вашингтонского обкома», о том, как элиты конца 1990-х – начала 2000-х, опять же в угоду Западу, «посадили российскую экономику на нефтяную иглу». Также можно указывать на бесчисленные проявления «низкопоклонства перед Западом», которые обнаруживаются буквально везде: начиная с попыток релизовать либеральные модели в политике и экономике и заканчивая ориентацией на западные образцы в идеологии, науке, искусстве и особенно в массовой культуре и обустройстве материальной стороны повседневной жизни. Наконец, можно с горечью и стыдом разоблачить самое сокровенное желание элит и «огромной массы простых россиян» если не эмигрировать на Запад, то хотя бы отправить туда своих детей на учебу или по меньшей мере регулярно проводить отпуск подальше от необъятных просторов Родины. Трудно удержаться от аналогии между этим желанием и заветной мечтой угнетенного жителя какой-нибудь колонии позапрошлого века переехать на жительство в метрополию и стать ее полноправным гражданином.

Возможные возражения путем указания на очевидно нарастающую антизападную риторику в проправительственных СМИ, попытки вводить в обиход идеологемы наподобие возникшей несколько лет назад и вскоре забытой «суверенной демократии», торжественные заявления о том, что «Россия встала с колен», объявления о разработке разного рода «Национальных проектов», организация «Народного фронта» в поддержку одного из кандидатов на президентских выборах и т. п., не могут поколебать изложенную здесь интерпретацию событий последних 25 лет нашей истории. В глазах ее приверженцев все эти проявления официально одобряемого патриотизма не более чем словесная маскировка совершенного в глубине души «предательства», о котором «наглядно» свидетельствуют деяния властей предержащих, а также образ жизни и открыто высказываемые убеждения значительного числа рядовых граждан России. И это, как мне кажется, делает еще более явным присущий подобным истолкованиям оттенок «теорий заговора» со свойственной им нечувствительностью к критике и монструозной причудливостью, которая изобличает их происхождение из недр дурной беллетристики — излюбленной пищи параноидального бессознательного.

Перед лицом таких гипотез едва ли не лучшее, что можно сделать, — это положиться на свой вкус, рассчитывая, что он убережет от принятия яда. Единственный теоретический аргумент, который я решился бы здесь предложить, заключается в том, чтобы обратить внимание, насколько данная интерпретация положения дел в пост-тоталитарной России зависима во всех своих частях (и даже в предлагаемых официальным дискурсом возражениях против нее) от формул тоталитарной идеологии. Строго говоря, она просто воспроизводит прежние антизападнические и державные идеологемы, только теперь уже не в модусе обещания скорой победы, а в модусе скорбной констатации постигшего нас поражения и экзальтированного призыва вновь сплотить ряды для отдаленного великого реванша. Разоблачения «западных агентов во власти» и «пятой колонны», выстроившейся из несознательных элементов внутри российского общества, — это все те же истории об алчных прихвостнях коварного заокеанского тирана и его добровольных рабах, которыми раньше было принято оправдывать тиранию в собственной стране и которыми теперь объясняются все ее социально-политические неудачи. Таким образом, приверженцы концепции «происков Запада» мыслят так, как если бы они по-прежнему жили при тирании, за исключением того, что теперь к своему ужасу — и, судя по тому, сколь горячо отстаиваются подобные взгляды, тайному восторгу — они вдруг ощутили, как тяжелая рука тирана протянулась с противоположного полушария и легла им на плечо.

Не берусь приводить какие бы то ни было факты, опровергающие подобные взгляды, так как последние затрагивают столь фундаментальные аспекты представлений людей об обществе и о самих себе, что само признание или непризнание тех или иных фактов обусловлено принятием или непринятием определенного способа их интерпретации. Нет фактов, которые могли бы опровергнуть ту или иную «теорию заговора», потому что любые доступные факты, которые мы могли бы привести, более или менее косвенно подтверждают ее в глазах ее приверженцев. Вместе с тем факты, прямо подтверждающие подобные теории, приведены быть не могут в силу самого их предмета — заговора, который остается тем сильнее укрыт покровом тайны, чем более масштабным и успешным он является. (То есть, если кто-то еще и стоит за «империалистической политикой США», то мы никогда этого не узнаем, если только это не масоны и не тамплиеры, о которых некоторым избранным, я подозреваю, давно все известно.)

Я еще раз призываю каждого полагаться здесь на свой вкус, то есть прислушаться к тем аффектам, которые вызывают в нас «теории заговора». Если при мысли о том, что мы являемся невинными жертвами неких жестоких и неумолимых сил, не находящих для себя иного применения, кроме как причинять нам страдания, и ответственных за все происходящее с нами, мы испытываем что-то еще, помимо затаенного восторга от собственной злополучной избранности, то мы никогда не согласимся признать такую мысль окончательной истиной о нас. Если хоть кто-то испытывает при этом неловкость, стыд или брезгливость, то значит, тирания имеет еще какие-то иные последствия, нежели продление себя в бесконечность, значит, когда-то ей приходит конец — она встречает сопротивление и завершается в тех, кто понимает себя и других по-иному.

Итак, если тирания все-таки завершилась в нас, ее потомках, которые не считают себя погибшими, то вопрос о том, что наступает после нее, остается по-прежнему не решенным. Продолжая поиски гипотезы, которую можно было бы извлечь из концептов Платона, мы можем вспомнить его учение о том, что в нашем чувственно воспринимаемом мире становления все процессы имеют диалектическую и циклическую природу. Как говорит Сократ в «Федоне»: «Если бы возникающие противоположности не уравновешивали постоянно одна другую, словно описывая круг, если бы возникновение шло по прямой линии, только в одном направлении и никогда не поворачивало вспять, в противоположную сторону, — ты сам понимаешь, что все в конце концов приняло бы один и тот же образ, приобрело одни и те же свойства, и возникновение прекратилось бы» [Платон. Федон. 72b]. Выходит, тирания не окончательное состояние человека и общества, их становление должно каждый раз возобновляться, описывая круг. В диалоге «Политик» Платон пишет о том, что когда космос достигает предела в своем нисходящем развитии, то устроившее его божество, «видя такое нелегкое его положение и беспокоясь о том, чтобы, волнуемый смутой, он не разрушился и не погрузился в беспредельную пучину неподобного, вновь берет кормило и снова направляет все больное и разрушенное по прежнему свойственному ему круговороту: он вновь устрояет космос, упорядочивает его и делает бессмертным и непреходящим» [Платон. Политик. 273d–e].

Согласно данному спекулятивному принципу, истинность или ложность которого в плане космологии для нас в общем-то не имеет значения, мы получаем рабочую гипотезу о том, что после тирании череда сменяющих друг друга форм государственного устройства должна возобновиться. Только каким именно будет порядок этого возобновления? Достигнув предела социального и личностного падения, вознесемся ли мы вдруг, подобно раскаявшимся христианским грешникам, к вершинам идеального государства, или начнем постепенно взбираться по лестнице форм государственного устройства, от демократии до аристократии, максимально приближеннной к идеалу?

Если пытаться разрешить эту дилемму, исходя из одних лишь понятий платоновской философии, то ответ, возможно, так и не будет найден. Здесь гораздо разумнее просто оценить, в какой степени, например, платоновское идеальное государство способно выступить для нас политическим идеалом, то есть готовы ли мы признать ценности и принципы идеального государства нашими собственными, и многие ли из нас согласятся отдавать свои силы претворению их в жизнь?

Вряд ли кто-то всерьез станет спорить с тем, что рассудительность, мужество и мудрость являются замечательными добродетелями, которые было бы не лишне привить максимально возможному числу граждан. Некоторые, возможно, еще поспорили бы с платоновским пониманием справедливости, которое отнюдь не предполагает равенства всех и во всем, а скорее, как сказал бы Аристотель, устанавливает «равенство среди равных». Однако самые существенные и, пожалуй, непреодолимые возражения вызвал бы у нас сам способ установления этой справедливости, предлагаемый Платоном. В нынешних условиях попытка строительства идеального государства скорее всего вылилась бы в провозглашение некоторой формы теократии, которая, признавая, что причина всякой социальной и личностной неустроенности заключается в глубине нашего нравственного падения, под лозунгом «Спасет нас только Бог!» принялась бы за выстраивание социально-политической системы, опирающейся на власть духовных авторитетов под эгидой Церкви. Не столь важно, совмещал бы в этом случае высший руководитель государства должности Президента и Патриарха (или Верховного муфтия, или Раввина?) или возник бы Священный правящий тандем. Главное, что все сферы общественной и частной жизни оказались бы под неусыпным надзором и руководством неких духовных отцов, или попросту священников, наделенных определенным объемом административных полномочий в зависимости от уровня, занимаемого ими во властной иерархии. На практике это означало бы, например, что можно оказаться исключенным из университета не только за явную неуспеваемость или какую-нибудь откровенно хулиганскую выходку, но и за систематическое отступление от добродетели, за приверженность греху, которую с прискорбием констатировали бы в некоторых из нас факультетские «духовные отцы». Да и само поступление в университет было бы невозможно без положительной характеристики школьного священника, не говоря уже о том, что выбор учебного заведения и специальности был бы не личным делом каждого гражданина и даже не делом его родителей. Кем кому быть, авторитетно решали бы те же «духовные отцы».

Ясно, что все описанное вопиющим образом противоречит нашему представлению о таком устройстве жизни, в котором мы могли бы надеяться отыскать свой путь к счастью. Устремленное непосредственно к идеалу государство оставляет нам ничтожно мало личной, индивидуальной свободы. Видимо, эта свобода все еще обладает в наших глазах слишком высокой ценностью, чтобы мы могли хоть сколько-нибудь серьезно рассматривать возможность установления теократии. Для нас она поразительным образом уподобляется самой жестокой тирании. (Действительное или мнимое сходство платоновской модели идеального государства и модели государства тоталитарного — отдельная весьма хорошо разработанная тема философии XX века, и об этом сходстве мы еще будем специально и подробно говорить через некоторое время.) Между тем, с точки зрения Платона, неготовность признать непреходящую ценность его модели идеального государства свидетельствует лишь о глубине нашего нравственного и интеллектуального падения. Как и следовало ожидать, тирания не прошла для нас бесследно, и теперь нас не привлекают даже такие более примитивные формы государственного устройства, как тимократия и олигархия.

Насколько привлекательна для нас тимократия, можно судить уже на основании того, сколько молодых людей мечтают сейчас о службе в армии и каков в целом статус военнослужащих в нынешнем российском государстве. Их уже много лет привычно относят к группе наименее социально защищенных граждан, располагая где-то между учителями, врачами-бюджетниками и пенсионерами-инвалидами. Солдаты и офицеры социально незащищены — удивительная характеристика применительно к «защитникам Родины». По меньшей мере она свидетельствует о том, что перспектива тимократии в нашей стране не менее утопична, чем перспектива идеального государства, и что тимократический человек не самый распространенный тип даже среди наших «стражей».

Если «военный» в нынешних условиях — скорее объект сожаления и недоумения, нежели восхищения, то «олигарх» — одно из главных ругательных слов в российском политическом языке 2000-х годов. Справедливость строя, основанного на имущественном цензе, сейчас не решатся открыто отстаивать даже те, кому его установление сулило бы возможность приобретения самых широких властных полномочий. Возможно, очень многие могут день и ночь думать о деньгах, но это вовсе не означает, что они готовы уважать «олигархов» или согласиться с тем, что управлять страной достойны наиболее богатые из ее граждан. Власть, в глазах многих, безусловно связана с деньгами, но даже если еще в 1990-е годы казалось, что власть приходит вслед за деньгами, то теперь эту связь все чаще понимают прямо противоположным образом.

От заведомо мало правдоподобных гипотез в отношении перспектив построения теократического, тимократического или олигархического государства в нашей стране обратимся к тому, что известно всем: «Россия есть демократическое федеративное правовое государство с республиканской формой правления» (Конституция Российской Федерации. 1:1). Можно добавить, что «носителем суверенитета и единственным источником власти в Российской Федерации является ее многонациональный народ» (Там же. 3:1). Словом, закрепленная в Конституции форма государственного устройства России — демократия.

Демократия молчаливого большинства,
или конец политики

Конечно же, ответ на основной вопрос спецкурса заключается не в том, чтобы попросту повторить исходные положения Конституции, и не в том, чтобы дополнить их демагогическим разъяснением демократизма нашей государственной политики, и даже не в том, чтобы предпринять критику этой политики, разобрав, в какой мере она соответствует собственным провозглашенным принципам. Зато нечто весьма существенное и требующее осмысления в отношении нынешней демократии открывается при попытке сравнить ее с той, о которой писал Платон.

Речь не о том элементарном обстоятельстве, что в силу масштабов территории и численности населения нынешняя российская демократия может быть только представительской и никак не прямой. Здесь, конечно, тоже есть возможность для некоторой философской спекуляции, и быть может, даже довольно плодотворной, но гораздо более важным мне представляется иное. Насколько «демократия» российского образца 2013 года соответствует платоновской характеристике демократического строя: «вследствие возможности делать что хочешь, он заключает в себе все роды государственных устройств»? Этим вопросом я отнюдь не стремлюсь предварить разговор о проблемах свободы слова в России или оценивать степень монополизации политического поля «партией власти». В конце концов возможности для высказывания любых политических взглядов сейчас неизмеримо шире, чем еще каких-нибудь лет 30 назад, и присутствие в Государственной Думе четырех партий — это не так уж мало даже по западноевропейским меркам. Вот только замечательно, что при всем этом нынешняя политическая арена отнюдь не выглядит как «ткань, испещренная многими цветами». Если говорить совсем конкретно, то в отличие от ситуации, которая имела место на протяжении большей части прошлого столетия, сегодня политическая конкуренция отнюдь не предполагает конкуренции идеологий. Своего рода «либеральный консенсус» в отношении основополагающих принципов государства, ценностей и целей общества и отдельного человека — главная черта нашей современной политики, которая, кстати сказать, не является чем-то специфически российским, а напротив, делает нашу политическую систему не только сопоставимой, но и схожей с политическими системами стран Запада и отчасти Востока.

С окончанием Холодной войны на рубеже 1980–1990-х годов завершилось глобальное противостояние двух общественных систем: социалистической и капиталистической. В результате в идеологии сложилась ситуация, когда, по словам американского политолога Френсиса Фукуямы, «у либерализма не осталось никаких жизнеспособных альтернатив» [Фукуяма Ф. Конец истории? // Вопросы философии. 1990. № 3]. В знаменитой статье 1989 года Фукуяма назвал это состояние «концом истории» — в том смысле, что наступило «завершение идеологической эволюции человечества и универсализации западной либеральной демократии как окончательной формы правления» [Там же].

Не будем отвлекаться на вопрос о том, насколько гегельянский тезис Фукуямы был и остается справедлив в международном масштабе (ясно, что не составляет труда указывать на «исключения» в виде Северной Кореи, Кубы, Китая или Ирана или прозревать за любыми культурными, экономическими и политическими противоречиями в мире «столкновение цивилизаций»). Лучше обратим внимание на программные документы и предвыборные лозунги наших основных политических сил. Можно ли еще здесь говорить о «силах» во множественном числе? В тех воззваниях, с которыми лидеры наиболее крупных партий обращаются к избирателям, прежде всего обращает на себя внимание единообразие и отсутствие вообще сколько-нибудь принципиальных вопросов в политической повестке дня даже в периоды предвыборной агитации. В чем, например, заключается оппозиционность платформы КПРФ — этой наследницы некогда революционной партии, ставившей своей целью коренное переустройство всего мира? Сейчас лидеры коммунистов уже не решаются привлекать избирателей обещаниями отмены частной собственности. К счастью для коммунистов, в общественном сознании присутствуют образы «олигархов, укравших всю нефть», поэтому они могут еще ставить вопрос о национализации применительно к ресурсодобывающим отраслям и тем самым худо-бедно сохранять верность марскистско-ленинским заветам. Но вновь, как в 1917 году, отмена частной собственности на средства производства вообще — кто после 1991 года всерьез будет пытаться пройти в Думу с таким лозунгом? Коммунистам остается лишь говорить о том, что главной ценностью в стране должен быть человек, о социальном государстве, обеспечивающем гражданам равные базовые возможности на получение качественной медицинской помощи, образования, о государстве, дающем достойные пенсии старикам и людям с ограниченными возможностями, о государстве с сильной и боеспособной армией, о поддержке развития науки и технологий, о цели построения передовой инновационной экономики, обеспечивающей трудоспособным гражданам занятость и достойную оплату труда, о соблюдении законнности и правопорядка, борьбе с коррупцией, об открытости, плюрализме и соблюдении демократических принципов во внутренней политике и о разумной и сбалансированной внешней политике, ориентированной на национальные интересы России и плодотворное содрудничество с конструктивными и передовыми силами во всем мире.

Но ровно об этом твердят и лидеры всех других партий, и среди них наиболее весомо, последовательно и «с достоинством» — лидеры пресловутой «партии власти», «Единой России». Строго говоря, кто в здравом уме решился бы сейчас выступить против обозначенных выше «приоритетов» государственного развития? Государство, заботящееся о благосостоянии своих граждан и не ущемляющее их свобод, — что можно возразить против такой цели политической деятельности? Если взять условного «оппозиционера-либерала Навального», то его интересы как гражданина вполне выражает и представляет партия «Единая Россия», и стоит добавить: практически с тем же успехом, что и любая другая из нынешних парламентских партий.

Опять же с определенной точки зрения в этой ситуации нет ничего удивительного. Просто если раньше политические партии действительно были выразителями интересов конкретных социальных групп, различавшихся по сословным, классовым, этническим, религиозным и т. п. признакам, то теперь, ввиду если не исчезновения, то значительного сглаживания данных противоречий, интересы, выражаемые партиями, становятся, в сущности, интересами «всего народа». Крупные политические лидеры теперь адресуют свои программы всем избирателям или по крайней мере стремятся завоевать симпатии неопределенно широкого их круга. Современные партии ориентированы не на «своих» в противовес «чужим», а на «всех» — абсолютное подавляющее большинство; они являются или стремятся стать массовыми партиями.

Как возможна конкуренция между политическими силами, ввиду сложившегося консенсуса по поводу «основополагающих ценностей»? О чем спорят между собой лидеры партий? Наиболее рациональный и успокаивающий ответ заключается в том, что спорят они, конечно же, о наиболее эффективных путях достижения общегосударственных целей, относительно которых имеется столь редкое для предыдущих времен единодушие. То есть конкуренция партий — это состязание экспертов, победу в котором присуждает широкая общественность, участвующая в выборах. Как и когда лучше перейти к профессиональной армии, посредством каких механизмов отладить работу пенсионной системы, какие приоритеты установить в сфере научно-технического развития? Партийные эксперты предлагают свои ответы, а простые люди выбирают, чьи решения лучше.

Кажется, мы вновь впадаем в утопию, которая не намного реалистичнее той, о которой шла речь в предыдущем разделе. «Широкая общественность», как мы знаем из своего повседневного опыта, не только не вникает в экспертные мнения представителей различных партий (кстати, всегда ли достаточно хорошо известно, в чем они вообще состоят?), но даже не слишком интересуется ими, она даже не слишком охотно ходит на выборы, просто потому, что не принимает «все эти политические игры» всерьез.

Масса, к которой обращаются нынешние политические лидеры, — это не революционные «народные массы» начала прошлого века, готовые с оружием в руках отвоевывать свои «права», в чем бы, по их представлениям, они ни состояли, это не толпы «рассерженных горожан», требующих отставки правительства, не выполняющего своих обещаний, и даже не стихийные скопления «фанатов» или жителей городских окраин, готовых выплеснуть в череде погромов и столкновений с полицией некую абстрактную неудовлетворенность сложившимся социальным порядком. Скорее это масса, о которой писал в 1980-х Жан Бодрийяр, — «молчаливое большинство». Мы живем при демократии молчаливого большинства.

Массы, как пишет Бодрийяр, — «магический хрустальный шар статистики, они, наподобие материи и природных стихий, “пронизаны токами и течениями”. Именно так, по меньшей мере, мы их себе представляем. Они могут быть “намагничены” — социальное окружает их, выступая в качестве статического электричества, но большую часть времени они образуют “массу” в прямом значении слова, иначе говоря, все электричество социального и политического они поглощают и нейтрализуют безвозвратно. Они не являются ни хорошими проводниками политического, ни хорошими проводниками социального, ни хорошими проводниками смысла вообще. Все их пронизывает, все их намагничивает, но все здесь и рассеивается, не оставляя никаких следов. И призыв к массам, в сущности, всегда остается без ответа. Они не излучают, а напротив, поглощают все излучение периферических созвездий Государства, Истории, Культуры, Смысла. Они суть инерция, могущество инерции, власть нейтрального» [Бодрийяр Ж. В тени молчаливого большинства, или Конец социального. Екатеринбург, 2000. С. 6].

Господство молчаливого большинства означает конец политического представительства. Дело здесь не только в том, что, стремясь представлять всех, политические партии более не представляют никого конкретно, — да и кто тот, перед кем осуществлялось бы такое представительство? Как отмечает Бодрийяр, особенность молчания масс в том, что «это молчание, которое накладывает запрет на то, чтобы о нем говорили от его имени» [Там же. С. 28]. Действительно, сейчас с подозрением встретят любого, кто попытается говорить «от имени всего народа». Парламентские партии, осознавая, что им давно уже никто не верит, продолжают, тем не менее, эксплуатировать молчание, которым отвечает им масса, ведь для сохранения существующего политического расклада не нужно громкое одобрение, достаточно того, чтобы не раздавалось слишком громких голосов против. Голоса протестующих действительно оказываются слишком тихими, они заглушены все тем же молчанием большинства, для которого речи и акции оппозиционеров не более чем способы «пролезть наверх». «Народ» больше не верит в борцов за «народное дело», и в результате любое высказывание от имени народа — будь то проправительственное или оппозиционное — оказывается ложью.

Конец представительства означает для Бодрийяра конец политики как таковой. Слова и дела политиков не встречают ни сколько-нибудь серьезного сопротивления, ни поддержки. «Народ» не является более инстанцией, способной в случае необходимости положить предел произволу правительства. Взамен современность обнажила другой, абсолютный предел политического — повседневную, частную жизнь масс. «Полюсом силы оказываются уже не историческое и политическое с их абстрактной событийностью, а как раз обыденная текущая жизнь, все то (включая сюда и сексуальность), что заклеймили как мелкобуржуазное, отвратительное и аполитичное» [Там же. С. 48–49]. Первостепенную жизненную важность приобретают домашние, семейные, деловые и интимные заботы и переживания — политическое, народное, всеобщее отходит на второй план в область зрелища, праздничной уличной инсценировки.

Конец социального

Конец политического оборачивается, как показывает Бодрийяр, и концом социального. Где нет соперничества и борьбы различных сил по поводу способа существования всеобщего, где всеобщее не входит вновь и вновь в актуальную проблематику текущей повестки дня, там социальное исчезает. Оно лишь симулируется в молчаливом единодушии масс, которое на поверку оказывается равнодушием, а возможно и еще кое-чем похуже.

Как полагает Бодрийяр, современный упадок социального стал следствием процесса, который принято не замечать в рамках прогрессистского подхода к истории, но от которого теперь более невозможно отворачиваться. Это процесс сопротивления социальному [См. там же. С. 50–57]. Он состоит в том, что ценности и смыслы, продуцируемые на уровне высокой культуры (в широком смысле — то есть на уровне большой политики, науки, искусства), на обыденном уровне перетолковываются, «переводятся» и трансформируются так, чтобы стать удобными объектами индивидуального потребления. В итоге эти большие ценности подвергаются мелочному размену и деградируют вплоть до полного обесценивания и исчезновения.

В этой связи парадигматическим примером из нашей недавней истории служат либеральные реформы 1990-х годов. Заявленный курс на повышение степени экономической, политической и культурной свободы в стране на массовом уровне — с беспрецедентным цинизмом одних и наивностью других — был воспринят как санкция на нечистоплотность в экономических сделках, право на безответственность в политических обещаниях и допущение «плюрализма» в вопросах морали и вкуса, которым очень скоро начали прикрывать неспособность к формированию четких и обоснованных суждений и оценок. Такая метаморфоза идеи свободы произошла не по причине какой-то продуманной злонамеренности или дьявольской воли масс к извращению всего светлого и возвышенного. Однако вполне определенные склонности и стремления сыграли здесь свою роль, а именно установка на неограниченное присвоение, безудержное потребление любого предмета, стоит только ему получить маркировку некоего «блага». Свобода как обеспечиваемый коллективом эффект защищенности от произвола и насилия одного индивида над другим достигается за счет взаимного и равного подчинения всех закону, и в силу этого она является социальным, общественным благом по преимуществу, то есть таким, которое можно воспроизводить и потреблять только сообща. Но едва только свободой пытаются воспользоваться в частном порядке, как предметом индивидуального потребления, она немедленно начинает оборачиваться своей противоположностью вплоть до того, что массы, еще вчера приветствовавшие этот дар, отбрасывают его с презрением.

Гораздо менее патетичный, но, возможно, еще более яркий пример массового сопротивления социальному путем безудержного потребления социальных благ — это нынешняя ситуация в сфере образования. Методология обывательского «перевода» проста: всеобщее право на образование, то есть провозглашаемый обществом принцип равенства возможностей в получении образования, истолковывается как гарантия равенства в обладании образованием, причем не «каким-нибудь», а разумеется, «высшим». В результате возникает ситуация почти стопроцентного поступления выпускников школ в высшие учебные заведения и практически стопроцентного «успешного» их окончания — вопреки действительному нежеланию и неготовности многих учиться чему-либо вообще. Симметричным ответом на такой «спрос» со стороны «предложения» оказывается появление бесчисленных коммерческих образовательных программ и негосударственных ВУЗов, которые на деле представляют собой довольно жалкие фабрики по выдаче дипломов, где толпы смурных персонажей в одинаковых потертых джинсах делают вид, что проходят обучение чему-то очень передовому и инновационному у не менее унылых персонажей, носящих мешковатые пиджаки и пустословящих направо и налево, делая вид, что они чему-то учат. В результате образование не просто обесценивается, но и наконец практически «исчерпывается»: все большую популярность набирает представление, что приличного образования в нашей стране уже не получишь. Плачевная ситуация в российских университетах сейчас во многом обусловлена именно тем, что после масштабного обесценивания и профанации уже мало кто понимает и способен внятно объяснить (в том числе и в академической среде), зачем образование нужно, в чем именно заключается его особая ценность и почему ему нужна поддержка всего общества и государства. Ведь если «сфера образования» — это просто сборище неудачников, за небольшую плату готовых болтать чепуху и выписывать красивые бумажки, то зачем вообще обращать на нее внимание?

Утрата смысла

Таким образом в молчаливом «переводе» массы растворяются и исчезают любые смыслы, бисером рассыпаемые перед ней интеллектуалами и демагогами, пытающимися перебороть ее пассивность. Как отмечает Бодрийяр, духовное производство, вслед за производством материальным, вступило в такую стадию развития, когда проблему представляет не столько производство самого продукта, сколько производство спроса на него. Например, любые попытки сформулировать какую-либо «национальную идею» для пост-советской России оканчиваются ничем не потому, что якобы не находится никаких стоящих идей, а просто потому, что «нация» не испытывает в них особой потребности. Трудно не сформулировать очередную идею, а доказать массе, что вообще имеет смысл обсуждать какие бы то ни было идеи.

Все идеи встречаются с убийственной иронией, которая принимает форму не критики, но наоборот, полного принятия всего, о чем бы ни шла речь. Гиперконформизм массы, которая отвечает на вопросы именно так, как от нее требуется, подвешивает в воздухе методы социологии и статистики. Как полагает Бодрийяр, рекламный бизнес, например, просто отказывается замечать это явление, так как призание его подорвало бы всю индустрию, основанную на гипотезе, что к рекламе так или иначе прислушиваются, ее послание расшифровывается и на него откликаются.

Отклик масс, особенно в политике, по мнению Бодрийяра, теперь всегда лишь симулируется. Буквальной и совершенно беззастенчивой иллюстрацией этого тезиса служат нынешние «путинги». Но еще более масштабным образом это проявляется в той роли, какую играют в современном обществе СМИ. Информация теперь уже не ин-формирует, не придает форму событиям и субъектам, конституируя социальные связи, а напротив, еще больше их ослабляет [См. там же. С. 32–33]. Поле социальности под ее воздействием сокращается за счет перегрузки каналов коммуникации невероятным массивом комментариев, выражающих, как теперь принято, сугубо частное мнение, которое незамедлительно разоблачается как на самом деле отстаивающее позицию тех или иных «сил» или «кругов», кем-то всегда уже инспирированное и «проплаченное». В свою очередь сами эти «силы» или «круги» выступают как заведомо предвзятые источники сугубо «частных» суждений и оценок. В итоге суть событий рассеивается во всегда лишь расходящихся и никогда не пересекающихся «ветках» (threads) обсуждения. Таким образом, чем более открытыми и интерактивными пытаются быть современные СМИ, тем сильнее они расширяют пространство разобщения и не-связи.

Тень власти

Прежние представления о возможности манипулировать молчаливым большинством приходится отбросить, в силу его всеядности, иронического гиперконформизма и способности присваивать, перерабатывать до неузнаваемости и исчепывать любой смысл. Единственный оправданный способ обращения к массе извне и взаимодействия с ней — это заклинания и ритуалы, традиционные формы практики, применимые к недействительным объектам. «Заклинания и ритуалы имеют дело не с объектом, который может быть представлен, а с объектом, от представления ускользающим, ориентированным на исчезновение. Ими он поэтому не схватывается, а всего лишь симулируется. Ими он “производится”: они предрешают то, как он отреагирует на воздействия, предопределяют характер поступающих от него сигналов. Но эта реакция и эти сигналы выступают, очевидно, и его собственными реакцией и сигналами, свидетельствуют и о его собственной воле» [Там же. С. 40].

Молчаливое большинство — и субъект, и объект симуляции. Это не народ, голосующий и действующий, а публика, жаждущая быть очарованной, как на представлении Воланда. Она охотно подыгрывает иллюзионисту и менее всего заинтересована в разоблачении. «Массы — это те, кто ослеплен игрой символов и порабощен стереотипами, это те, кто воспримет все, что угодно, лишь бы это оказалось зрелищным» [Там же. С. 15].

Полагаю, призвав на помощь Бодрийяра, мы придали современной ситуации и самим себе достаточно неопределенности, чтобы признать всю серьезность и нетривиальность вопроса о том, что наступает после тирании. Лучшее, что мы пока можем ответить: «Пришла демократия молчаливого большинства». Но то, что в данном определении занимает место властного субъекта, являет собой, кажется, полную противоположность того, кто способен властвовать и управлять чем бы то ни было. Ведь по словам Бодрийяра, «молчаливое большинство — это не сущность и не социологическая реальность, это тень, отбрасываемая властью, разверзнувшаяся перед ней бездна, поглощающая ее форма» [Там же. С. 57]. Прервемся на этом, в очередной раз возвратившись к Платону.